SONY и хэш.   

Как ни старайся, а на двадцать минут всегда опоздаешь. Причем, он никакого понятия не имел о том, как обычно опаздывает она и сколько у нее принято ждать. Не было ее. Он прошел от первого до последнего вагона, внимательно глазея по сторонам и смутно придумывая, что делать, если она его не дождалась. Можно, конечно, поехать за ней, но кто поручится, что она отправилась именно домой? Никто. Но поехать все-таки надо. Он отсчитал уже три последних поезда, изрядно ругаясь на чертов автобус, так неторопясь его везший. Вот тут-то она и приехала, смущенно улыбаясь за сорокаминутное опоздание, а ему было плевать на ее опоздание, он пока еще не обращал внимания на ее опоздания, он просто радовался и смеялс чуть-чуть даже дураковато. Холодно-то как, черт возьми, прогнозы-то я почему не слушаю? Прогнозы-то почему, черт возьми, а? А напротив присутствовали две грустные некрасивые школьницы, толстые и грязновыглядящие, ждали приключений и смотрели, как он мерз, ел какую-то булку с не менее какой-то сосиской, пил ледяное пиво и курил, а она делала все то же самое, но почему-то не мерзла.

Темень, метрополитеновая суета, пиво, сейчас будет хорошо, сейчас будет тепло, какое дело мне до скучающей молодежи - мне есть, куда поехать. Два оболтуса проносили мимо существо, которое то ли плакало, то ли смеялось, а вернее всего просто стонало от дури. И что же это за дети такие пошли, что даже водки выпить толком не могут - все их куда-то тянет, все им в жопе что-то чешется. И почему же я прогнозы-то не слушаю? Декабрь ведь, черт его возьми. Новый Год. И кататься пора.

Они залезли в толкливый подземный переход и закурили по еще, слева - запах нежилья, справа - мерзлые розы под эгидой толстой розовощекой дуры, прямо перед носом - завтрашние газеты. И медленно, но верно накапливающаяся в разрушающемся организме убийственная капля никотина. Как же я так прогноза-то не послушал? Но пора, пора в автобус обмороженный, прочь от неонового озноба и шума, вот еще только сухонького возьмут, чтоб не скучно было. И ехать-то всего ничего - каких-то десять минут. Почитывая "Порнографический элемент в русской литературе" одна тыща девятьсот восьмого года издания. Занимательную книгу в новогодние морозы. Вот он, сволочь, дом мой обрезанный, вот он, лифт мой оплавленный. Шестой. Сорок один. Три. Паркеты. Белые стены. И большая кухня. И никакой-никакой мебели. Пусто. Только матрасик и радио. Даже телефона нет. Только матрасик. И радио.

Она с разбега бухнулась на матрасик, он завел радио. Белые стены. Паркеты. Он достал из кармана два пластмассовых стакана, купленных по случаю у случайного человека за случайные деньги. Два случайненьких стаканчика. Налил сухонького, сел напротив нее на матрасик, взглянул в глаза ее глубокие и серые. Стало быть, новоселие. Так за него. За новоселие. И тут же снова закурили. Так вот сидим, курим и пьем. Как вчера. Так же, как и завтра. Если бы кто-нибудь знал, сколько же мы с ней пьем. Но разве есть кому-то дело до нас? Может, это уже и не мы? Может, нас-то уже и нет здесь? Отлетели? Ну, хотя бы отлетаем. Еще. И курить еще. Как они забавны, эти наши годы. Похожие на танцы. Экзистенциальные танцы. Кругами вокруг водки и телевизора. Ее волосы в темноте отдают красным. Раньше по субботам мы бывали циниками и грязно ругались, пели о нездешнем и не думали о прошлом. Теперь мы с ней напиваемся по будням. И в голове один псалом - да пошли они все. И снова эти танцы. Завораживают. Захватывают и растворяют. Движение вперед - движение назад. Движение вперед - еще по одной. Движение назад - еще по одной. "Зачем" не задается. Зачем в забитом вагоне метро одни бестолковые граждане идут вперед, а другие - назад? Ведь места в вагоне все равно нет. Они танцуют. Они танцуют вокруг ничего. Они такие. Как и я. И она. И не надо мне никакой шляпы. Не надо пока. Я пока еще немножечко выпью. За дом мой необставленный. И за нее. За ее такие короткие волосы. За то, чти в темноте они отдают красным. И серость глаз ее, сравнимая с московским небом. И медленная, сяящая походка. И столь же медленные, спящие слова. И я не знаю, как притронутьс к этому нереальному существу, что сказать ей, когда она молчит. Черт с ними, с этими "И". Она почти всегда молчит. Смотрит и беззвучно смеется, и счастлив и глуп должен был быть тот, что был с ней еще не так давно, и мне не верится иногда, что все так просто. Вот она - она, а вот он - я, больше здесь нет никого, так хоть в Кострому, хоть в Бежецк, к черту - она и там будет со мной. Больше никого. Это те же танцы, хоть и не умею танцевать совсем. Но могу верить в ее не хочу и в ее далеко, в ее уже поздно и в месячный снег. За нее. Она что-то спрашивает, я что-то отвечаю, и хоть совсем не по жилому здесь, но ей нравится, а я рад, что это так, и мы пьем еще, и еще курим, и болтаем о чем-то ни о чем. Я ставлю какие-то старые кассеты, а она пытается угадать, кто это, моя любимая игра - я-то все знаю, а тот, кто угадывает - чаще всего нет, чувствуешь себя умным и светлым, чувствуешь себ чертовски интересным. Есть у меня телевизор, есть, но антенны как не было, так и нет, мы, конечно, попробуем так, но вряд ли, уж больно подозрительный на вид этот телевизор. Давай провод, нет, не так, ну и куда ты его воткнула? Хотя, собственно, кака разница - все равно он не работает ни черта. Давай-ка лучше к тебе поедем. Ну что ж, что далеко? Зато тепло, телевизор работает и кровать широкая. А это, надо сказать, немаловажно. И они поехали.

И ехали долго, так долго, как только было возможно для пути от его дома до ее коммуналки. Он, может быть, всегда бы и ездил так, в метро, если б только не надо было время от времени выходить по каким-то всегда одинаковым причинам. Всегда бы ехал, чтобы не знать, что там, в конце, когда денег нет и есть нет, когда хмурые и странные соседи торчат до рассвета в коридоре, когда ванная все время занята, а на кухне плачут эти омерзительные младенцы, когда телефон запрещен после одиннадцати и чувствуешь себя постоянной сволочью, постоянной гадиной, не дающей спокойно жить приличным людям. Если же деньги все же есть, то сначала покупается то, что пьют, лишь потом, на оставшееся - пища, все больше незначительна и необходимая. Он встречает тебя в коридоре и молчит, жена его, вечно выжатая и некрасивая называет тебя молодым человеком, сволочь, а сама старше на каких-то три года, и постоянно вводит правила. Все, все как на дорогах бога Эроса. Все как в сказках об их годах и наших зачатиях. Витька на мормышку всегда ловит - все, и этим мы горды, это как утренний кофе, не очень хороший кофе, и сахара нет, и аспирина нет, а голова болит, и потом, в воскресенье - сидение на неубранной постели и безумное созерцание полуослепшего трехцветного телевизора, все подряд. В ритме постоянно умирающего не до конца Роберта Смита, в ритме водки с газировкой, в ритме нерегулярного хэша. В стуке надежного SONY, в страхе перед наступающим понедельником. И вы знаете, милые мои, мне это нравится. И ей это нравится, я не спрашивал, но ведь если бы это было не так, разве была бы она со мной теперь? Нет сил сказать себе, что это не так - ничего не останется. Не останется просто ни черта. Можно будет уходить. И она исчезнет - та она, которая сейчас, котора никогда ни о чем не попросит, которая всегда все смолчит, котора вообще так мало склонна говорить, когда другие молчат, когда ее не спрашивают ни о чем. Хочешь похудеть? Нет? Тогда не спрашивай меня ни о чем. И вроде бы есть еще другие, которые согреют, есть еще адреса и телефоны, но этого молчания нет нигде и вряд ли будет, и так хочется выжить именно с ней, даже вне контекста ее примагничивающей красоты. Чтобы иногда просто замолчать, не думая о том, что она заскучает. Чтобы очнувшись ночью где-нибудь на Домодедовской, без ничего и с разбитым лицом - знать, куда можно поехать и где тебя не спросят о причинах.

А потом серое прокуренное утро. Именно в такое утро начинаешь ненавидеть все альтернативное, именно в такое утро охватит тоска при упоминании какой-нибудь чрезвычайно знакомой фамилии, именно тогда не захочешь звонить никому, кто мог бы тебе рассказать о том, где и с кем он провел эту ночь. Там, наверху простят мне мою жестокость серым днем воскресенья, когда нет денег, нет сигарет и нечего есть. Они там, наверху дадут мне в жалость за глупость мою ее - с больной головой, ничего не хотящую, молчащую и полуспящую ее - как талисман, потеря которого означит вступление в старость.

К черту думать, если можно и без этого - хотя бы сейчас, хот бы в это воскресенье, когда сроку зарплате было три дня, и они уже вышли. Бросить все и уехать - были бы деньги, нет - шататьс в мороз по запаренным улицам и ждать наступления нового года. А там опять настанет ожидание весен и всего того идиотизма, что они принесут с собой. И когда уже будет тепло - в зелень с ней, упасть, смотреть снизу и наблюдать серость глаз ее в окружении пыльной травы. Что она скажет? Ничего, она опять будет молчать, хоть и весна, хоть и тепло, хоть и жилье, и обязательно сделаешь что-нибудь до смешного глупое, чтобы радоваться, как дурак, ее улыбающимся рукам. А сейчас...

Притянуть ее к себе, все это полудетское снаружи и такое страшно неизвестное внутри, принять все это тепло в неловкие свои ладони и впитывать, терпеть весь этот глубокий бардак в себе. И не отпускать. И стать слепым. На время. И ненадолго глухим - только руками, только ртом ощущать это дикое далеко и давящее близко. Быть недвижным, пока ее коротковолосая голова доверчиво лежит на твоем одеревеневшем плече. Пусть это и будет сном в холодную даже в комнате, не так, чтобы совсем трезвую ночь. Не верю. Пять лет - не верю в то, что она есть, двадцать три года мало верю, что есть я. Но все равно - за водой для нее, по почти совсем темному коммунальному коридору, натыкаясь на коляски и санки, чертыхаясь про себя и в страхе встретить кровожадного, блуждающего в ночи соседа. Нет, природа, если уж ты сделала так, что я здесь - не отнимай у меня ее, я заплачу. Я заплачу чужими мне, но столь давно знакомыми людьми, бери их всех, оставь лишь некотрых, которые нужны мне не меньше, чем ее заспанные глаза с утра. Ты знаешь, о ком я говорю. Дай мне навсегда эту простую вещь - видеть ее голую спину, когда она переодеваетс и ждать ее ночью из ванной - оставь мне это. Пусть они не жалеют о проведенном со мной - у них есть другие игры, у меня же пусть будет она, пусть будет одна игра - игра в молчание с ее глазами такого простого серого цвета.

19 декабря 1994